Город ветров неумелого поэта.

За далёким перевалом вечный мир туманы стелет, иглы рифов тянут пальцы к недоступным облакам. По песку гуляют чайки. И, целуя тёплый берег,
море гладит их ладонью по белесым головам. Запах соли, ласка солнца, тёплый бриз ерошит перья, и хранит песок безмолвный их узорные следы.
От бескрайности свободы защемляет подреберье, и сбивается дыханье от лазурности воды. На кристальных нежных волнах утро золотом играет,
рассыпаясь сетью бликов на изгибах птичьих спин. За далёким перевалом - правда-правда, так бывает! - снова рвутся в небо мачты затонувших бригантин.
Снова ждут тепла и света опустевших палуб доски, и вдыхают полной грудью вновь льняные паруса. За штурвалом их смеётся, добрый, внемлющий, неброский,
бесконечный, всемогущий... Догадался дальше сам? За далёким перевалом паруса послушно реют, изгибаясь от касаний ветра осторожных рук.
По песку гуляют чайки. И, целуя теплый берег, море гладит их ладонью, словно самый верный друг. Вездесущий, неизменный, на борту тебя встречает,
Он исполнит непременно, что бы ты ни попросил! Оглянешься - море, небо... Кто другого пожелает?

По песку гуляют чайки и белы изгибы крыл.

Дай ей время. Дай время. Дай ночь и густой туман. Дай ей толику слов и крупицу заветной лжи.
В её голосе сотни ветров. Ты их слышишь, Ян? В глубине её глаз беспощадная мудрость Ши.
Дай ей крик - только крик! - и она превратит в напев. Оберни её в лён - вместо льна кружева и шёлк.
Увези её прочь, утаи ото всех, от всех! Сбереги её, Ян, от того, кто за ней пришёл!
Дай ей время. Дай время. Часы преврати в года. Охрани от беды. Защити от любой беды.
От болотных огней, от распятия, столба, костра - уведи её прочь, замети за собой следы.
Дай рассветные росы - роса обратится в лёд. Дай ей солнце в ладони - и утро сменяет ночь.
А она так поёт... Знал бы ты, как она поёт! Сбереги её, Ян, от того, кто таков точь-в-точь.
Дай ей время. Дай время. Дай время и шанс забыть. Подари ей обман, заглуши этот тихий зов.
Я из жизни и смерти сплету золотую нить терпкой горечью слов, неизведанных древних слов.
Дай ей новые судьбы, дай ворох чужих имён. Защити от ненужных терзающих сердце тайн...

Арианна сидит у окошка и ждёт Самайн.
Гвенн сидит у окна, ждёт, когда же придёт Самайн.
Эйна смотрит в окно, Эйна преданно ждёт Самайн.

Ожиданием дух измучен и заклеймён.

Дать ей время, дать время... И Ян за её плечом. В вихре новых рождений сужается вечный круг.
А в глазах Арианны дожди и весенний гром. Песни Гвенн разливаются мороком на ветру.
Если Эйна танцует - мерещатся пляски фей.И не жалко души. Ни своей, ни чужой души,
чтобы только напомнить о ней, рассказать о ней. О последней оставшейся в мире подлунном Ши.
Дать ей крик - только крик! - подарить зов ночных лесов. Провести сквозь огонь в мир болотных огней и лжи...

Беспощадный Самайн отпирает дверной засов и ладони его рыжи, ласковы и свежи.

"Если женщину изнасилуют, а она не будет кричать достаточно громко, то её нужно убить." Библия. Второзаконие 22:23-24. Одно из толкований, бытовавших в темные века.

Месяц щурит глаза, улыбается невредим.
Я убил её, Отче! Четырнадцать долгих зим
Миновало с тех пор, как она почила в грязи,
Распустилась цветами багряных кровоподтёков.

Я убил её, Отче! И горек свершённый грех.
Я любил её больше, чем ты возлюбил нас всех,
Но четырнадцать зим на дорогу ложится снег,
Унося её влагой в ржавелые пасти стоков.

Я любил её больше, чем пламя любило сталь.
Я дарил ей сусальное золото и хрусталь.
Но в жестоких руках беспощадна твоя скрижаль -
Неоспоримы страшные приговоры.

Я живу в новом мире четырнадцать долгих зим.
Я брожу по дорогам, ненужен и невредим.
Я убил её, Отче! И холод полярных льдин
Гонит бесов в моей груди смоляные норы.

Я любил её больше, чем рабские спины плеть.
Я хотел ей владеть. Я всего лишь хотел владеть!
А не видеть, как мягких волос завитая медь
Утекает на снег, расцветая закатно-алым.

Я живу в новом мире четырнадцать долгих зим.
Жду, что небо разверзнется. Жду, когда сгину с ним.
А она за плечом. Ослепителен яркий нимб.
Почему же, Господь? Почему она не кричала?

Я живу в новом мире, который создал я сам.
Я не нужен подземному царству и небесам.
А она за плечом. Гладит ветром по волосам,
Выжигает глаза этим чистым и ярким светом,

Не даёт отпустить сжатый камень в моей руке,
Запирает слова на негнущемся языке.
Я убил её, отче! И горек свершённый грех.
...Даже летом в иссушенном воздухе пахнет снегом.

"А Элберет Гилтониэль, что видит все мои пути..." (с)

Послушай, времени очень мало. Ведёт дорога опять к началу. По склонам гор к синеве причала,
И чаек крики дрожат в ушах.
Слова выгранивая искусно, пульс не собьется, не дрогнет мускул, тропой ветвистой, до боли узкой,
Вернётся к свету моя душа.
По древним склонам, теням лесистым, стирая месяцы, дни и мысли, туда, где свет немеримо чистый,
Где песни вечности льются в высь.
По тёмным норам и гребням кочек - иди со мной, если только хочешь! Судьба не любит ни одиночек,
Ни тех, кто выбрал простую жизнь.
Былое сети плетет жестоко, бездонный мрак восстаёт с востока, буравит пламенем спину око
И зло стоит за твоей спиной.
Ты будешь честным. Ты станешь смелым. Смиришься с горьким своим уделом. Не воин и не волшебник в белом,
Не мудрый старец и не герой.
Сошьют пророки цветные нити. Не разорвать их, не разделить их. Сквозь боль потерь, пелену забытий,
Ложатся жизни в один узор.
Ты станешь смелым, они - смелее. Искать беду и идти за нею, твой сон короткий с утра лелея,
Не отводить напряженный взор.
Танцуют звёздные колесницы, сгибают спины, состарят лица. Но песни будут всё так же литься,
Их будем помнить и ты, и я.
Ведёт дорога опять к причалу и всё однажды придёт к началу. И в новый день, в день рассветно алый
Уже уходит твоя ладья.

Руки крестьянской девки - ссадины да мозоли, парочка штук на каждый младший голодный рот.
Годы отцовской таски, будни земной юдоли, служба графьям, короне... Кто его разберёт.
Руки крестьянской девки полют, готовят, сеют, моют посуду, сушат стиранное белье.
Ей, самой сильной, старшей, нужно следить за всеми. И верить, что скудный ужин останется для неё.

А на холме, в высоком замке живёт принцесса. Башенки и бойницы тянутся к облакам.
Солнце за холм садится и восстаёт из леса. Кажется, будто солнцем правит её рука.

Утро крестьянской девки грязно и босоного. С первыми петухами в поле выводит скот.
Стать бы и ей принцессой. Чуточку, хоть немного! Тропка ведёт, петляя, от нерезных ворот.
Там, где пшено и жито золотом колосятся, там, где играют ветры в волнах дрожащих трав...
Где же ещё отыщешь этого тунеядца, зная его ленивый и беззаботный нрав.
Там, где пшено и жито дрожат на ветру с тревогой, голос его свирели песню о ней поёт,
Глупой крестьянской девке, смешливой и босоногой! Будто бы нет на свете милей и добрей её.

А за рекой бегущей, в замке молочно-белом, в влажной прохладе залов тоненький силуэт.
Если б принцесса знала, быть ей... Покорной? Смелой? И что изменит в мире выбранный ей ответ?

Пальцы крестьянской девки гладят его ладони. На волосах играют солнечные лучи.
Хочется улыбаться и ничего не помнить! Этого не отнимут графы и богачи.

А в белоснежном замке, на мостовой мощёной, стонут призывно трубы, множится стук копыт.
Едет жених к принцессе. Ненужный и не влюблённый. И, заглушая разум, что-то внутри болит.

Годы текут неслышно, солнце встаёт за лесом. Дети крестьянской девки спят по своим углам.
Челядь позвали в замок: в замке живёт принцесса, что изменила мужу, опозорила короля.
На мостовой мощёной шумно и очень людно. Шутят, шумят, смеются знать и простой народ.
Делает шаг принцесса, первый и самый трудный. Её за подъёмом лестниц дожидается эшафот.

И замирают звуки. Солнце дрожит над лесом, на топоре играет мягкий манящий свет.
Муж говорит крестьянке: - Хочешь ты быть принцессой?
Девушка отвечает: - Нет... Ну конечно, нет.

Говорят мама с бабушкой: Ю, не броди в саду, не лови по ночам очищающий лунный свет.
Ты накличешь беду. Непременно, найдешь беду! Наведешь всех матаги* на наш позабытый след.
С твоей статью и личиком будет достойный муж, с твоим голосом ты не найдешь неуместных слов.
Ты не будешь ходить в смоляную лесную глушь и зализывать след от собачьих кривых клыков.
Говорят мама с бабушкой: Ю, опасайся кур - в их зрачках отражается верная суть вещей.
Они видят сквозь морок и помнят расцветку шкур. Помнят, как мы любили их кости и хруст хрящей.

А с твоими ладонями - делать цветочный чай. А с твоими плечами - потупливать скромно взор.

Не броди по садам, не подманивай птичьих стай. Каждый зверь нас узнает, едва подойдя в упор.
Говорят мама с бабушкой: нынче подходит срок. Надевай кимоно, дожидайся исхода дня.
Тот мальчишка упрямо являлся на наш порог. И за это упрямство ему отдадим тебя.
Для твоих хрупких стоп только тёплый вишнёвый пол. Да с твоей нежной грудью - выкармливать дочерей.
Мы накроем на стол. Мы его позовем за стол. Ты подашь ему сладкий, как мёд, молодой кипрей.

Говорят.

Мир дробится на запахи, вкус и звук.

Говорят.

И на шее дыбятся волоски:

Не показывай глаз, не сутулься, не пачкай рук. Отвергай свою душу, пока не умрешь с тоски.

По безлюдной дороге. Ладони её в крови. Ю бежит через реку, вцепившись в куриный бок.
Теплота мягких перьев дурманит - вгрызайся, рви! Ю смеётся: ну, старые, кто же из нас не смог?
Ю вдыхает весь мир. Ю грозится ему: держись! Распрямляется в весь умилительно малый рост.
Ю уходит в леса, забывает людскую жизнь. Из-под шелка подола виднеется рыжий хвост.

*Японская каста охотников.

В час, когда сквозь меня, наконец, прорастет трава, и придавят ладони сухие пески и камни - я пойму, наконец, что забрал этот мир, что дал мне. Пусть глаза освещает небесная синева, пусть текут ручейки, огибая ступни и плечи, пусть взвиваются ввысь разноцветные мотыльки и чужая рука не коснется моей руки. И закончится мир. И начнется другая вечность.