про цех? вообще зря это там...Сообщение от ILS
Хотим,выкладывай!
Да ну его в задницу,твоего Удава!
про цех? вообще зря это там...
Фил, а я что говорю?
Окончание кирзы.Дембель.
[mat]К ноябрю в части из осеннего призыва не осталось уже никого.
Мы – самые старшие.
Я, Кица и Костюк лежим на койках. На заднице каждого из нас по три подушки. По бокам, в проходе, стоят наши бойцы – Макс, Новый, Кувшин и Гудок. В руках у них – белые нитки с узелками. Узелков – восемнадцать.
Наши молодые будут переводить нас в «стариков».
- Раз! – считают они, опуская нитку на подушки.
- О-о-ой! – кричит лежащий под койками Трактор. – Ой! Больно дедушке!
Положено по бойцу под каждую койку, но людей не хватает.
- Два!
Кица деланно кряхтит и свешивает голову под койку:
- А шо так тихо?
- Ой! Ой, больно! – орёт Трактор. – Суки, бейте легче – дедушке больно!
- Три! Четыре! Пять!..
- Больно мне, больно! Не унять ничем эту злую боль! – исполняет Трактор песню “Фристайла”.
На восемнадцатом “ударе” прибегает дневальный:
- Да хуль вы орёте на всю часть? Щас набегут сюда...
Смеясь, поднимаемся.
- Да всё, всё... Теперь тихо всё будет. Ну, бойцы, пишлы!
Кица накручивает свой ремень на кулак. Размахивается и бьёт им по табуретке. Бляха звучно впечатывается, оставляя заметную вмятину.
Бойцы вздрагивают.
- Не ссыте! – подхватываю свой ремень. – Пойдём, пока шакалов нет. Щас постареете чуток. Кувшин, ты – мой! Лично переводить тебя буду!..
В умывальнике – очередь. “Мандавохи” переводят своих. У каждой раковины, вцепившись в неё и зажмурясь, стоят бойцы. Получившие своё отбегают в сторону и прислоняются задницей к холодному кафелю.
Через три дня – баня. Как обычно, после таких дней, полная сине-чёрных отпечатков блях.
Отводим своих в сушилку – там свободнее.
Отвешиваем каждому положенные шесть раз.
Во время процедуры в сушилку заходят Арсен и Костя Мищенко. Прибежали с КПП, с наряда. Слухи по части быстро расходятся. Прознав о переводе, эти двое не утерпели до вечера. Понимаем их – сами ждали момента, когда становишься полноправным черпаком.
Покончив с бойцами, расстёгиваем им крючки на пэша. Угощаю новоиспеченных шнурков сигаретами.
- Ну что, Кувшин? Постарел, да? – спрашиваю сидящего с блаженным видом на ледяном подоконнике бойца.
- Хуйня. Я думал – больнее будет...
- Ну, вот придут весной твои духи – покажешь им, как надо. Ладно, шнурки – на выход все! Но помните – пока духи в казарму не придут – вы всё равно младшие самые. Не охуевать чтобы, ясно? Придут духи – их всему учить будете. Если что не так – пизды на равных получите.
Мне кажется, я почти дословно повторяю обращение к нам Бороды той ночью, когда мы стали шнурками.
- Ну шо, кабарда... – Кица щёлкает ремнём. – Вставай в позу. Харэ в шнурках лазить.
Арсен смотрит на часы.
- Давай, по-быстрому. Мы ж в наряде.
- Куды ж тоби поспишаты? – смеётся Костюк. – Ще цилый рик служыты...
***
У новых осенников закончился карантин. Под вой метели прошла их присяга, в том же ангаре, что и наша когда-то. Только у нас летом дело было, и дождь хлестал. Мать приезжала ко мне, отец не смог.
Над плацем хлопает на ветру непривычный флаг – трёхцветный. За время карантина текст присяги поменялся у духов трижды. Сначала учили старую, советскую. Потом прислали другой текст. Через неделю заменили на новый.
Всю осень никто вообще не знал, что говорить вместо “Служу Советскому Союзу!”. “России” – непривычно, да и с хохлами как быть, молдаванами... Просто “спасибо” - вообще смех.
Этот призыв целиком из России. Ей, новой стране, они и клялись. Мы все гадали, не заставят ли нас заново присягать, с духами наравне. Почти все решили отказаться.
Но оставили, как есть. Замполит объяснил с суровой прямотой: “Всё равно не служите ни хуя. Толку от вас никакого. Отбудете своё – и скатертью дорога”.
Непонятно одно – зачем тогда нас держат тут...
В остальном - обычно всё. В столовой праздничный обед, часть сумками с жратвой завалена. Всё вычищено, убрано, спрятано. Папы-мамы по части с сынками шарятся, несмотря на мороз.
Всё как обычно. Тогда лишь тоска другая была. Тёмная, густая. Сжимала, заливала. Омутом душу холодила...
Сейчас не так уже. Задубело внутри все, кирзой покрылось. Да и теперь-то что... Других очередь пришла тосковать.
Во взвод к нам дали пять человек. Откуда-то с Урала все.
Всё повторяется. Когда-то мы стояли на взлётке, тоскливо глядя пред собой в никуда. Потом стояли осенники, среди них мои друзья Арсен и Костя Мищенко. Прошёл длинный год и точно так же, с тем же выражением глаз стояли наши бойцы – Кувшин, Надя, Макс, Гудок, Трактор...
Отслужившие полгода, сейчас они, сдерживая радость, поглядывают на прибывших. И хотя им летать ещё до нашего дембеля, всё же будет полегче. Как сложилась судьба Нади, мы не знаем. От него нет известий, если верить Кувшину, единственному его другу.
Среди бойцов один – особый. Чучалин, из Челябинска. Неприметный щупленький парнишка. Маленький острый подбородок, уши торчат, голова лысая. Вроде такой же, как все. Но не совсем.
Женатый, с одним ребёнком. Жена беременна вторым. А парню всего-то восемнадцать лет.
По положению, с двумя детьми на службу уже не призывают.
Сидим в бытовке, единственном теплом помещении казармы. Радиатор здесь слабо булькает и не протекает почти.
В стекло окна будто крупу манную кто-то горстьями швыряет. Метель вторые сутки.
Вечер. Скучно.
Насыпаю заварку в “чифир-бак”.
- А что у нас там этот многодетный? – вдруг спрашивает Паша Секс.
Сашко Костюк, вытыкает из розетки “Харьков”, оглаживает свою рожу, больше похожую на топор-колун, открывает дверь и зовёт бойца на беседу.
Тот входит, бледный, напуганный.
- Как же ты попал сюда? - спрашиваем.
Чуча радуется, что разговор не о “залётах”. Пожимает плечами:
- Военком сказал: “Сейчас у тебя один. Второй будет ли ещё - неизвестно. А приказ на тебя есть. Вот, - говорит, - родит жена, тогда и домой отправишься”.
- Вот ведь суки бывают! - качает головой Костюк.
- А ты шо, закосить не мог, до весны? - спрашивает толстый Кица.
Чуча лишь опять пожимает плечами.
Кица раскладывает на “гладилке” свой китель. Плюёт на подошву утюга и задумчиво прислушивается к шипению.
- Ну ты и мудак... – усмехается, наконец. – Причём дважды.
Боец виновато кивает.
- Ладно, иди пока,- отпускаем его. – Папаша...
Пьём чай с засохшими пряниками. Вкус у них – будто кусок дерева грызёшь.
Спать не ложимся – сказали, сегодня всех повезут на уголь, если вагоны придут.
Может, топить будут лучше после. Хотя вряд ли. В прошлом году постоянно на разгрузку ездили. Как был дубак в казарме, так и остался.
Уголь – это очень херово. Уголь – ветер и холод. Темень. Гудки тепловоза. Блики прожектора на рельсах. Лом, высказьзывающий из рукавиц. Мат-перемат снующих повсюду ответственных “шакалов”. Не спрятаться, не свалить в тёплое место – некуда.
Греешься долбёжкой мёрзлой чёрной массы. Скользишь сапогами. Скидываешь бушлат – жарко. Сменяешься. Одеваешься опять и идёшь на погрузку. В ожидании кузова жмёшься к соседям возле непонятной бетонной будки. Дрожишь, чувствуя, как остывает на ветру пот и немеют пальцы в сапогах...
Так было в прошлом году.
Так будет и в этом. На угле особо не закосишь. Сегодня старшим – ротный “мандавох” Парахин. Вечноугрюмый шкаф в шинели с лицом изваяния с острова Пасхи. Парахин знает нас всех по призывам. Никогда не ставит на один вагон старых и молодых.Каждому выделяет свой. Сам же расхаживает вдоль путей, следя за работой.
В бытовку заглядывает лейтенант Вечёркин, ответственный.
- Давайте, закругляйтесь. Отбой. Угля не будет сегодня.
Вот оно – солдатское счастье.
А завтра всё равно в караул.
...Почти под самый Новый год из строевой сообщают, что на Чучалина пришла заверенная телеграмма. Родилась вторая дочка. Завтра с утра прибыть за документами. На дембель.
Чуча сидит ошалевший, мнёт шапку и смотрит, улыбаясь, в окно. Окно всё в морозных разводах, с наледью у подоконника. В казарме плюс шесть.
- Ты хоть рад? - спрашиваю его. - А то, смотри, оставайся!
- Не-е-е-е!... - трясёт головой Чуча.
Из старых во взводе свободны от наряда только я да Паша Секс.
- Давай его в чипок, что ли, сводим, - говорю Паше. - Когда у тебя родился-то?
- Родилась. Позавчера. Ещё не назвали никак. Меня ждут.
Паша лежит на кровати и ковыряет в носу.
- Вот так, Чуча, - говорит он, вытирая руку о соседнюю кровать. - И не поймёшь, служил ты, чи шо, как хохлы наши говорят.
- Ты сколько прослужил-то? - интересуюсь я.
Чуча недоверчиво смотрит.
- Да не, без подъёбки! - успокаиваю его.
- Октябрь, ноябрь, ну, и декабрь почти, - застенчиво отвечает Чуча.
- Три месяца, стало быть. Даже шнурком не успел побывать. И - уже дембель! - смеёмся мы с Пашей и переглядываемся. - Ну-ка, иди сюда!
Мы поднимаемся с кроватей.
Чучалин подходит, настороженно разглядывая нас.
- В позу! - командует Секс и не успевает Чуча взяться за дужку кровати, перетягивает его ремнём по заднице: - Раз!
- Два! - мой черёд.
- Три!- снова Пашин ремень. - Хорош! Больше не выслужил!
Чучалин ошарашенно трёт обеими руками задницу и хлопает глазами.
- Ну что, распускаем его по полной? - подмигиваю Сексу. - Это ж дембель, а мы только деды!
Расстёгиваем Чуче сразу три пуговицы. Дверью бытовки сгибаем бляху и спускаем ремень на яйца. Велим подвернуть сапоги. Шапку сдвигаем на затылок. Гнём кокарду. Паша выдаёт ему кусок подшивы и объясняет, как подшиться в десять слоёв.
- Можешь курить на кровати и руки в карманы совать. Никто тебе слова не скажет. Ты - дембель! Понял?
Вид у Чучи дурацкий. Клоунский. Выражение лица соответствует наряду.
Я занимаюсь с Чучей дембельской строевой подготовкой. Сцена напоминает мне эпизод из “Служебного романа”:
- Главное, что отличает дембеля от солдата – это походка.
Чуча старательно сутулится и волочит ноги по полу.
Мы уже развеселились вовсю.
- И чтобы в строю, в столовую когда пойдём, сзади шёл, как положено!
- А пойдём щас к роте МТО в гости! Пусть за куревом их сгоняет! - уже не может удержаться от смеха Пашка. Отсмеявшись, добавляет: - Ты, вообще-то, от нас не отходи. Народ, сам знаешь, разный. Могут и не понять. А мы объяснить можем и не успеть.
Из наряда возвращаются Кица и Костюк.
Замирают у прохода, разглядывая лежащего на кровати Чучу.
- Я шо-то не понял... - наконец произносит Кица.
Чуча ёжится, но нас ослушаться не решается. Продолжает лежать.
Объясняем ситуацию.
Хохлы сперва качают головами, но потом начинают улыбаться.
Костюк даже роется в кармане и протягивает Чуче несколько значков - “бегунок”, “классность”, и “отличника”.
- Бля, а мне “отличника” зажал! - возмущается Паша.
- Тоби ще нэ положэно! Трохи послужити трэба! - ржёт Костюк.
В столовой на Чучу пялятся все - бойцы, шнурки, черпаки и деды.
Чуча сидит с нами за одним столом и не знает, куда деться.
Общий ор и шум в столовой сам собой затихает.
- Э, воин! - подаёт с соседних рядов голос Ситников. - Ты не охуел, часом?
Паша Секс разворачивается вполоборота и солидно произносит:
- Глохни, Сито! Он раньше тебя на дембель уходит.
Объясняем, что и как.
Кивают, но одобрения не выражают.
Неожиданно к нам подходит Череп, из МТО.
Расстёгнут, как обычно, до пупа. Из-под вшивника торчит тельняшка. Чёлка закрывает глаза.
Черепа недавно разжаловали из сержантов, за то, что он послал на хуй ротного, и если бы его не оттащили, надавал бы он этому ротному по рылу. На плечах Черепа ещё виднеются следы от лычек.
Все напрягаются.
С Черепом так просто не поговоришь.
- А меня не ебёт, когда ему на дембель! - заявляет Череп. - Боец, десять секунд времени - и ты в положенном виде!
Чуча дёргается было, но справляется с собой и сидит неподвижно, вперив взгляд в доски стола.
Надо что-то делать.
- Череп, дай пацану старым походить и нам настроение не порть! - говорю я . - Потом это наш боец, и делать он будет, что мы ему скажем.
Череп молчит. Тяжело развернувшись, уходит на раздачу.
Мы облегчённо вздыхаем, но Череп появляется вновь. С кружкой и несколькими пайками в руках.
- Товарищ дембель! Разрешите вас угостить! – Череп ставит пайки перед Чучей и дурашливо прикладывает руку к голове. - На хавчик прогнулся салабон Череп!
Все смеются и расслабляются.
Череп подсаживается сбоку и дёргает за ремень Чучалина.
- А чего подъёбку такую носишь? Пожидились старые на кожан, да? На вот, - снимает с себя кожаный ремень Череп. - Махнёмся, не глядя. Кто доебётся, скажешь, Череп дал.
Всё. Теперь Чуча в безопасности полной.
От “дембельского ужина” Чуча отказался. Сразу после отбоя попросился спать.
Дело хозяйское. Перечить дембелю никто не стал.
На следующий день Чучалина провожает чуть ли не полчасти.
Вываливаем через проходную КПП на шоссе.
Деревья вдоль шоссе больше похожи на снежные кучи. Лишь кое-где чернеют ветви. От дыхания пар. Сапоги скользят по наледи. Тусклая блямба солнца сидит на верхушках елей. Половина неба залита холодной желтизной. Ссловно великан поссал и прихватилось тут же морозом.
На сердце – тоска. Не такая, когда друзей провожал осенью. Черная, нехорошая.
Ловлю себя на том, что хочется дать Чуче по затылку, сбить с него шапку, добавить пинка, когда он за шапкой нагнётся...
Протягиваю ему конверт:
- Слышь, опусти в Питере, в междугородку, лады? Ну, бывай!
- Ты возвращайся, если что! – говорит ему кто-то.
Все ржут. Быстро смолкают.
Глядя вслед автобусу - за ним спиралью закручивается в морозном воздухе облако выхлопа, Паша Секс задумчиво произносит:
- Вот так. Пришёл и ушёл. А мы остались. А с другой стороны - двое детей... Ну на хуй такой дембель. Я бы лучше ещё год отслужил.
Смотрю на Пашу.
Он думает и говорит:
- Ну, не год, может быть. А полгодика бы точно, послужил...
Солнце незаметно проваливается за ели.
Небосклон принимает свою обычную сизую серость.
Холодает. Темнеет.
До весны ещё далеко.
***
Входят во власть новые черпаки.
Совсем недавно они ещё бегали за водой Уколу и Колбасе. Гладили и подшивали форму Гунько. Носились по казарме в поисках “фильтра”.
Кто-то из них даже клялся никогда не припахивать “своих” молодых.
Всё это знакомо. Сами были такими.
“Крокодильчики” и “попугаи”, разбавленные “лосями” и держанием табуреток, черпакам быстро надоедают. Помаявшись пару недель, начинают поиски нового.
Арсен придумал игру - “в бая”.
Каждый вечер пристаёт теперь ко мне:
- Давай в “бая” играть! Давай! Вчера не играли!..
- Отстань, иди на хер! Сколько можно! Не видишь, я читаю?!.
Арсен подсаживается ближе и притворно вздыхает:
- Скучно ведь! Пойду дедовщину зверствовать.
Молчу.
Арсен не выдерживает:
- Ну разок давай в “бая” поиграем, разок и всё, а?
- Ладно, разок только. И не будешь читать мешать?
- Не буду, не буду! Ай, спасибо! Эй, бойцы, сюда все! В “бая” играть!
Как и в столовой, стены казармы были украшены фотообоями. На одной стороне поле и лес, а на другой - снежные горы.
Около нас с Арсеном выстраиваются две группки бойцов.
- А чьи это поля и леса? - спрашивает одна группа другую, показывая на обои за моей спиной.
- А вот барина нашего, - кланяясь, отвечают другие.
В свою очередь интересуются:
- А горы вон те, чьи они?
- А вот нашего бая! - указывают на Арсена бойцы, и, приплясывая, поют: - Ай-ай-ай! Самый лучший у нас бай!
Арсен откидывается на кровать и звонко хохочет, дрыгая ногами.
Лицо его совершенно счастливое.
В “бая” он готов играть ежедневно. Смеётся при этом искренне, от души. По-детски почти.
Никто на него не злится даже.
Костя Мищенко, по кличке “Сектор”, каждый вечер разучивает с духами песни любимой группы, под гитару. Играет Костик здорово. Подобрал все аккорды и записал слова. Получается у него похоже.
Бойцы петь не умеют совсем. Блеют, не попадая в такт. Костя злится. Остальные гогочут.
Песня про подругу, которой обещают “дать под дых”, давно уже наша строевая, с одобрения Ворона.
Кто-то из черпаков додумался выдать бойцам из каптёрки летние синие трусы. Приказали подвернуть их как можно туже. Получилась пародия на плавки. Выбрали самых тощих духов и заставили изображать позы культуристов на соревновании. Конкурс назвали “Мистер Смерть-92”.
Тот же Костик подбил бойцов на постановку спектакля.
На представление собралась вся казарма. Пришли даже снизу, из МТО.
Бойцы постарались на славу.
Из одеял соорудили ширму-занавес.
Самый толстый, Фотиев, в накинутой на плечи шинели с поднятым воротником изображает царя. На его голове корона из ватмана. С плеч свисает одеяло – мантия. В руке швабра – посох.
Трое других сидят рядком на табуретах, изображая вязание. Головы покрыты полотенцами на манер платков.
Рассказчик – самый разбитной из духов, с весёлой фамилией Улыбышев, начинает вступление нарочито старческим голосом:
- Три блядищи под окном пёрлись поздно вечерком...
Вступает первая “девица”:
- Кабы я была царица, я б пизду покрыла лаком и давала б только раком...
Стоит такой хохот, что не слышно слов второй «героини».
- Царь во время разговора хуй дрочил возле забора.
Фотиев старательно изображает дрочку. По-царски, отложив посох, двигает обеими руками, намекая на размер.
Смеюсь вместе со всеми, сгибаясь пополам. В моё плечо, хрюкая, утыкается Сашко Костюк. Если бы мои знакомые на гражданке узнали, над чем я веселюсь... Особенно те, с кем я ходил в московские театры...
Успех у зрителей бешеный. Премьера состоялась.
Предлагаю дать артистам на сегодня поблажку. Черпаки соглашаются. Посылаем недовольных Гудка и Трактора в столовую за картофаном. Шнурки собираются нарочито медленно, поглядывая из-подлобья на духов.
- А ну резче, военные! – гаркает на них Бурый. – Постарели невъебенно? Щас, бля, омоложу!
Бурый спрыгивает с койки и хватает ремень.
Шнурки расторопно исчезают.
Через час сидим все вместе в дембельском углу, сдвинув табуреты. На них – подносы с хавчиком. Бойцы жадно едят картошку. Запасливый Костюк откуда-то притащил кусок пересоленного сала и зелёный лук. Костик Сектор приносит “чифир-бак”.
-Да-а... – откидывается на койку Паша Секс и закуривает. – Я даже представить не могу, чтобы мы вот так с нашими старыми сидели.
- Ну хуле... Заслужили, ладно тебе, - подмигиваю бойцам.
Пытаюсь отрезать от твёрдого сала хотя бы кусок.
- А покурить можно? – спрашивает наглый Улыбышев.
- Ты не охуел ли слишком, Улыбон? – усмехается Кица. – Сектор, шо за хуйня?
Костик вытирает губы, дожёвывает, поднимается и орёт:
- На “лося”, блядь! Музыкального!
Улыбон получает в “рога”, разводит руки в стороны и поёт:
- Вдруг как в сказке скрипнула дверь! Всё мне ясно стало теперь!
Костик неожиданно сердится:
- Так, всё! Хорош тут охуевать! Съебали по койкам! Сорок пять секунд – отбой!
Бойцы, едва не опрокинув подносы, бросаются к своим местам.
- Ну и правильно, - говорит Паша. – Не хуй...
Мне, в общем-то, всё равно. Отдохнули – и хватит.
Это молодые осенников. Им с ними служить целый год. Им и решать.
Утром Улыбону и вовсе не везёт.
На осмотре Арсен доебывается до его неглаженной формы.
- В бытовку, мухой! – командует Костик.
Вслед за залетчиком туда заруливают сразу несколько человек. Выставляют “шухер”.
Белкин пробует утюг пальцем:
- Заебца. В самый раз...
Улыбона скручивают и валят на пол. Затыкают рот его же шапкой и придавливают коленом.
Белкин проводит утюгом по ноге бойца. Тот дёргается и извивается, глухо мыча. Но держат крепко.
Спасает Улыбона лишь приход старшины.
Бойца возвращают в строй.
Арсен придирчиво изучает его подбородок. Но, вроде, бритый. Полотенца избежать удалось. В каждом призыве находится кто-нибудь, вкусивший такого “бритья”. У нас – Гитлер. У черпаков – молдован по кличке Сайра. Среди шнурков – покинувший часть Надя.
.
От него все же пришло в часть письмо. Получил письмо Кувшин. Обычный конверт с тетрадным листком и вложенной черно-белой фоткой. На ней Надя - не Надя уже, а отъевшийся, с наглой ухмылкой солдат в боксёрских перчатках. Не узнать. На заднем фоне – горы. Служит он теперь на каком-то аэродроме. Кажется, в МинВодах. Служба непыльная, климат хороший. Письмо Кувшин никому не показал. Пробовали забрать силой – не нашли. Так и не узнали подробностей. Но фотография обошла всю казарму.
- Наглядный пример, как место красит человека, - ухмыльнулся зашедший по такому поводу к нам Череп. – Этот своим душкам ещё даст просраться.
Череп редко когда ошибается.
***
Затяжная снежная зима нехотя идёт на убыль.
Пару раз были совсем уже весенние оттепели. С крыш казарм свисают устрашающего вида сосульки. Их дневальные сбивают швабрами, высовываясь из окна. Глыбы льда разбиваются об асфальт, брызгая крошевом.
Проседают некогда идеальные, выровненные по веревке сугробы в форме “гробиков”.
Те бетонные чушки, которые таскал я, выпучив глаза и обливаясь потом, выкладывая поребрик, за время зимы растрескались и покрошились, от ударов скребков и ломов.
Снова облупились звёзды на въездных воротах. Опять барахлит связь с «нулёвкой» - постом между частью и городком.
Описывать события последних месяцев службы – дело неблагодарное. Событий особых нет. А если и есть – то давно уже не события. Серая рутина мёрзлых будней. Тупость. Скука.
Даже происшедшее чэпэ – смерть в роте “мазуты” солдата Довганя – затронуло мало.
Пусть шакалы волнуются. Те действительно напуганы – бегают с журналами по технике безопасности. Заставляют всех расписываться за какой-то инструктаж. Всем срочно оформили “допуска” к работе с электричеством. Даже мне, путающему “плюсы” и “минусы” у батареек. Теперь я - электрик.
У Довганя допуска не было. Он полез в котельной чинить провода и взялся рукой за что-то не то. Полез не сам – по приказу. Разряд пробил его наискось – через правую руку в левую ногу. Да так, что подошва кирзача задымила. Мгновенно умер.
“Досрочный дембель”. Полгода не дослужил.
Но даже об этом поговорили пару дней, и то – вяло как-то.
Все мысли – о доме.
Каким я вернусь. Что делать буду.
Появилось много свободного времени. Ни альбом, ни парадку делать не собираюсь. Почти никто из москвичей этим не занимается.
Пытаюсь занять себя чтением – любимым занятием до службы. Перечитал от скуки всего Достоевского – в полковой библиотеке целых десять томов собрания сочинений. Никогда не любил Фёдора Михайловича. Хоть и приходилось отвечать на билеты по нему, в той, прошлой жизни.
“Записки из Мёртвого дома” выучил почти наизусть. Читаю в нарядах, вечерами перед отбоем. Натыкаюсь на пугающие места книги. Которых не замечал на гражданке.
Не касались они меня.
“Кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову; кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже поневоле делается как-то не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя”.
Если чудеса и преображения случаются, то не с нами. И не у нас.
Очень хотел бы сказать, что после прочтения книги стал другим. Что-то осознал. Чему-то ужаснулся. В чём-то раскаялся.
Это было бы красиво, литературно.
Но было бы неправдой.
Всё, что хочу – домой. Убраться отсюда навсегда.
Всё в части знакомо. Всё обрыдло. От всего воротит.
Аккорда дембельского у нас нет. Через день в караул, неделями, не сменяясь – на КПП. Какой тут аккорд...
“Дробь-шестнадцать” на завтрак. Комок серых макарон “по-флотски” на обед и неизменная гнилая мойва на ужин.
Кормят так херово, что во время стодневки, наплевав на “традиции”, решили масло своё не отдавать. Пайка – единственное, что можно есть.
Если выдают варёное яйцо – сразу же делается “солдатское пирожное”, как назывет его Паша Секс.
Извлекается желток и смешивается в алюминиевом блюдце из-под пайки с размоченными в чае кусками сахара и кругляшом масла. До кашеобразного состояния. Полученый “крем” намазывается на кусок белого хлеба, накрывается другим. Откусывая, почему-то всегда закрываешь глаза.
В караулке висит прибитая к потолку портняжная лента. Каждый день от неё отрезается очередной сантиметр.
Давно уже выгнали полотенцами зиму из казармы, а весна всё не спешит.
Взгляд у всех какой-то тусклый, оловянный.
Ждём приказ.
***
Курим в сушилке.
Окно, несмотря на хмурое утро, распахнуто. Табачный дым тянется, ползёт наружу извилистыми линиями.
Сижу на подоконнике, вполоборота к остальным, и время от времени стряхиваю пепел за окно. Мне видна жестяная крыша нашей с ротой МТО курилки, чуть поодаль – потемневший уже слегка щит с изображением “Бурана” – гордости нашего рода войск, российского “шаттла”.
Я помню, что Вовка Чурюкин начал рисовать этот щит ещё в карантине, грунтуя и разлиновывая огромный прямоугольник железа. Заканчивал он его уже в роте “букварей” – вон их казарма, за тонкими берёзовыми стволами.
Вовка уходит на дембель в следующей партии, через три дня.
К началу мая из наших не останется здесь никого.
Не верится, что это – мой последний день в части. Какой там день – последние часы!
Три дня назад уехал в свои Ливны Паша Секс. Уволили его ещё раньше, но Паша завис в гостинице военгородка, ожидая земляков. Из Питера привозил каждый вечер водяру и звонил нам с КПП.
От водки наутро трещала голова. Лежали на койках, накрывшись с головой. Молодые приносили с завтрака пайки. К обеду мы просыпались, съедали пайку и шарились по казарме. Вечером опять звонил Секс...
Ну вот и конец всему этому.
Через двадцать минут мы должны быть в кабинете начальника штаба, на инструктаже. Вручение воинских проездных билетов и осмотр внешнего вида.
Хохлы сидят в самых обычных парадках.
Другие, настоящие, дембельские – заныканы в укромном месте где-то в военгородке. Скорее всего в чипке, у буфетчицы Любы.
Люба, добрая и толстая тётка лет пятидесяти, совершенно бескорыстно предоставляет “мальчишкам”, как она нас называет, свою кладовку.
Непременный атрибут дембеля – кожаный чемодан-“дипломат”. Худенький Мишаня Гончаров сидит прямо на нём, слегка раскачиваясь в стороны. Более солидные Кица и Костюк держат дипломаты на коленях.
Мишаня, закуривая по-новой, искоса поглядывает на меня. Наконец, не выдерживает:
- И тебе не западло вот в таком виде на дембель ехать?
На мне – шинель, которую относил обе зимы. Левая пола вытерта до рыжей проплешины ножнами штык-ножа.
Ремень простой, “деревянный”, правда, расслоённый мной ещё год назад. “Кожан” я отдал Кувшину - на днях он станет “черпаком”, тогда и наденет.
Под шинелью у меня самое обыкновенное пэ-ша с одним-единственным значком – синим “бегунком” .
На ногах – приличные ещё, не в конец разбитые сапоги, не кирза даже, а юфть. Привезённые старшиной под Новый год с какого-то склада в Питере. До этого я полтора года отходил в тех самых, в карантине выданных кирзачах. Мой сорок восьмой размер не ходовой, замены найти оказалось не просто. Во что превратились те, первые сапоги – смешно вспоминать. Разве что верёвочкой подошву не подвязывал...
Дипломата у меня нет. Всё добро – мыльно-рыльные принадлежности, полотенце и пара книг, - уложено в обычный, затасканный слегка вещмешок. Его я выменял на значок “Отличника” у каптёрщика “букварей”.
Думаю, что ответить.
- То есть, как чмо я домой еду, ты считаешь? – спрашиваю Мишаню и спрыгиваю с подоконника.
Тот делает вид, что не услышал и заговаривает о чём-то с Костюком.
В сушилку заходит дежурный по роте, сержант Миша Нархов. Штык-нож болтается у него где-то возле колен. Головного убора нет, в руке – кружка с чаем. Нархов нашего призыва, но ротный связистов с увольнением “мандавох” затягивает.
Мише скучно. Во всей внешности сержанта читается только одно – “посмотрите, как я заебался”.
Миша известен своим коронным портняжным “номером” этой зимой. На выданном нам пэша пять пуговиц со звездой. Бляхе ремня полагается быть между четвёртой и пятой, нижней. Миша не поленился вырезать и обтачать шестую петлю и пришить ещё одну пуговицу. Пересчитывать пуговицы никому в голову не пришло. Несколько месяцев он спокойно носил ремень бляхой книзу, но формально – над последней пуговицей. Пока матёрый старшина всё же не заподозрил подвоха и не пересчитал пуговицы. Миша не учёл мелочи – нижняя пуговица у старого стирается бляхой до серого цвета. Она же у него было новая, золотистая.
Мы с Мишей в приятельских отношениях. Угощаю его сигаретой, и он, попеременно затягиваясь и шумно отхлёбывая чай, принимается расхаживать по сушилке. На одном из крюков, вделанных в бетонный потолок, висят чьи-то постиранные брюки пэ-ша. Когда Нархов проходит под ними, влажные лямки задевают его голову. Сержант недовольно кривится и снова марширует от окна к двери, время от времени выглядывая к дневальному.
- Ну что, бойцы, - останавливается Нархов, наконец, возле хохлов. – При параде домой едем, а? После штаба – бегом к Любке?
Хохлы степенно улыбаются.
- Мы-то домой, а ты здесь вешайся! – огрызается Гончаров и кивает на меня: - Ты, вон, как этот вот поедешь, тоже небось…
- А что! - веселится Нархов. – Может, и поеду! Хули – альбома нет, впадлу было делать. Парадку тоже ни хуя не приготовил ещё… Слушай, Бурый, а ты правда, что ли, в генеральской фуре дембельнуться собрался?
- Тебе не похую? – злится уже всерьёз Гончаров. – В чём хочу, в том и еду!..
Нархов снова ходит туда-сюда. Штрипки брюк опять задевают его лицо.
- Какая падла тут сушится? – с искренним возмущением Нархов разглядывает висящие над ним брюки. – Нашли место, бля…
Смеясь, напоминаю ему о прибалте Регнере, получившем от дневальных за то, что посрал в начищенном сортире.
- Ту-уртоо-оом! – легко соглашается Нархов. – А ничего не поделать. С кем служим… - кивает он на хохлов и Гончарова. – Как на гражданке жить после – не представляю! Ты адрес мой не проеби. Хотя я в Москве чаще бываю. Скоро затусимся по-полной!
Нархов в очередной раз цепляется головой за брюки и, выпучив глаза, орёт в сторону двери:
- Дневальный!!! Дневальный, ёб твою мать!
В дверь суётся испуганная голова бойца.
- Ножницы мне! – приказывает сержант. – И табуретку!
Не проходит и минуты, как всё доставлено.
Миша залезает на табуретку, и вытащив от усердия кончик языка, собственноручно обрезает обе брючины по колено.
Слезает, возвращает инструмент расторопному дневальному и удовлетворённо цокает языком:
- Ну совсем другое дело!
Снова расхаживает по сушилке. Проходя под укороченными брюками, задирает голову и довольно улыбается.
- Миш, это чьи? – спрашиваю я.
- А я ебу… Да мне по хую... – сержант вскидывает руку и смотрит на часы: - Чего расселись? Домой не хотите? Ну щас тогда я вместо вас поеду! А ты, Кица, на, подежурь, подмени меня!
Нархов делает вид, что стягивает с рукава повязку дежурного.
Кица вздрагивает и торопливо поднимается.
Нархов заливисто смеётся.
Мы с ним крепко обнимаемся и хлопаем друг друга по плечам.
- Ну, давай!
- И тебе тоже! Давай!
***
Инструктаж. Получение военников и проездных. КПП.
В кунге связистов доезжаем до Токсово. Провожающие нас лейтёхи предлагают по пивку у киоска. Неожиданно холодает и начинает валить снег. Лейтёхи оба в бушлатах, им тепло. Я в шинели, мне тоже нормально. На хохлов и Гончара в их парадках смешно смотреть – синие губы прыгают по краю кружки. Не лезет в них ледяное пиво.
- Чё-то жарко, бля, - отдуваюсь, расстёгиваю пару крючков и отворачиваю лацканы шинели. – Тебе как, Мишань?- заботливо спрашиваю Гончарова.
Мишаня беззвучно матерится.
Кица заботливо прикрывает кружку ладонью, сердито поглядывая на небо.
Костюк смахивает с фуражки снег.
От пива нас начинает колотить дрожь, даже меня и лейтёх.
Закуриваем в надежде согреться. Хуй на-ны.
Вот тебе и апрель.
- Да ладно, дембель ведь, дома девки согреют! – говорит один из лейтёх, Вечеркин.
Мишаня вполголоса бубнит:
- Д-д-дембель-хуембель, д-дома-хуёма, согреют-хуеют... Когда вы съебёте-то...
Лейтёхи, наконец, сваливают на кунге обратно в Лехтуси. Мишаня и хохлы бредут к остановке рейсовых. Ближайший автобус в сторону части будет минут через сорок. Электричка на Питер – через пять.
- Поехали, - говорю им. – Два года ждали, дни считали. Хули вам эта парадка сдалась, папуасы, бля. Поехали в город.
Хохлы с сочувствием смотрят на меня.
У Кицы, я знаю, в чипке спрятаны сапоги со шнурками. У Костюка – комплектов десять белья, спизженых ещё зимой и парадка с аксельбантом.
Про Мишаню и говорить нечего. Генеральская фуражка – чистая правда.
Вот наши дороги и расходятся.
Жмём руки, обнимаемся.
Бегу на платформу.
Снег прекращает идти и неожиданно выглядывает солнце. Весна, весна, как бы там ни было. Весна, дембель. Домой.
Подъезжает электричка, с шипением раскрываются двери. Не оглядываясь, захожу. Пшшшихххх... Дёрг. Лязг. Поехали.
Всю дорогу до Питера стою в холодном тамбуре и курю беспрестанно, одну за одной, до горечи на языке. Вглядываюсь в серый пейзаж за мутным окном. Он ничуть не изменился за эти два года.
Изменился ли я?..
Не важно. Пока – не важно.
Домой, домой, домой.
***
Поезд мой в двадцать два сорок. Сейчас около двенадцати дня, и я стою, сильно пьяный, на Дворцовом мосту в ожидании выстрела пушки. Нева безо льда, жутковато-свинцовая, медленно ворочает своим холодным телом. Я выбрасываю в воду допитую “чекушку”. Всплеска почти не видать. Слева от меня шпиль Петропавловки и её уныло-желтые стены, точь-в-точь как у нашей казармы. Ветер пытается сорвать с меня фуражку. По небу, торопясь и обгоняя друг друга, летят тяжёлые облака, на ходу превращаясь в медведей, слонов, ботинки и носатых старух.
Качается на волнах маленький катер, попеременно задирая то нос, то корму.
Почти неподвижно висят в воздухе грязные чайки. Неожиданно резко уходят вниз и в сторону.
Свежо.
Медь, латунь, олово, свинец – цвета Питера. Военные цвета.
Зачем-то снимаю фуражку и подкидываю вверх..
Ветер подхватывает её, швыряет туда-сюда и забрасывает куда-то под мост.
Мысль о патрулях даже не приходит в мою счастливую голову.
Вдыхаю полной грудью тугой, наполненный ветром воздух Невы.
- Ветер свободы, - пьяно и торжественно говорю сам себе. – Прощай, армейка, бля. Прощай. Здравствуй, гражданка!
Выстрела пушки я почему-то не слышу.
Я ещё не знаю, что через год с небольшим, серым октябрьским утром, буду бежать от Останкино, и то, что было предназначено мне, пройдёт чуть в стороне и наделает дыр в киоске “Союзпечати”.
Ещё не знаю, что буду годами скитаться по съёмным углам, пытаться закончить универ и шарашиться по стрёмным конторам то грузчиком, то охранником, то рубщиком мяса...
Ещё не знаю, что буду валяться мертвецки пьяным в сильный мороз возле дома бывшей жены, и если бы не какая-то спешащая по утру в магазин старуха, что вызовет “скорую”...
Ещё не знаю, что увижу разные города и страны. В одной из них меня глухой ночью на промерзшей улице чуть не убьёт компания негров.
Ещё не знаю...
Ещё не знаю...
Я молод, счастлив и пьян. Вся жизнь – впереди.
Я еду домой.
Домой, домой, домой.[/mat]
Енот.12 месяцеф.
[mat]
Фсетаки странно у бап организмы устроены, не в смысле тушки, а по мировосприятию. Фстречаешься с ней, практически фсю свою сперму на неё сцуку расходуешь а ей бля чигото не хватает постоянно. Такие нидавольства иногда проскакивают, что впору и нахуй послать. Но бля молчишь, терпишь. Потому што ибаццо то надо ёпта.
Вот Валюха майа, вроде фпалне адыкватнайа самачка, но как ебанет чонить в голову и песда. Вчера вот звоню ей в прикрасном распалажении духа и с пахатливым састоянием тела.
- Дарованах! Чо сигодня вечером делаешь?
- Не знаю …
- А я знаю! Са мной ибешься!
- Ты о чем нибудь кроме ебли можешь думать? – сказала, как камень бросила.
- Э … течка?
- Представь себе, нет! – и блять повесила трупку.
Настроение сцуко испортилось, но ибаццо не перехотелось. Я ёпта не гордый – перезваниваю.
- Ну так чо, приедешь?
- Нет
- Нипонил
- Что ты не понял? Знаешь, такое чувство что я тебе нахуй не нужна. Тебе ебаться больше не с кем?
- Ну почему … (хотя сцука права, как не стыдна признавацца – больше не с кем)
- … Хоть бы раз в театр пригласил, цветы подарил, - миня песда не слушает и свае трендит.
- Цветы?
- … Подснежники какиенить сраные, ну неужели так трудно?
- Нивапрос, у миня в универсаме гваздики пласмассовые прадают, говорят стоят долго
- Мудак
И что то разъединилось нах. Пиризваниваю – хуй, наверна на линии траблы.
Васче падснежники можна былап и купить ёпта. Хуле – рублей триццать за пучок, гандоны и те дороже. Но блять етож первацветы нахуй! А первацветы пакупать риальный ахтунг, беспесды сам па тиливизару слышал. «Покупая первоцветы с рук, вы поощряете уничтожение растений, занесенных в Красную книгу». С другой стараны, а хуле самаму не нарвать? И паащрять ничо нинадо. Одиваю куртку и песдую ф тимирязевский лесапарк.
Пришол блять, а тимно уже ёпта. Пару сугробов разрыл – три алюминиевые баначки и никаких адуванов. Хуяк, сматрю дед какойта чешет, па виду из местных блять, лисавичкоф. Ко мне подошол, баначки молча спиздил и дальше папесдавал. Я нескалька охуел, но не расстроился.
- Слыш тимуравец, - в дагонку ему кидаю.
- Ась? – ко мне павирнулся а сам сцука боязлива сумку за спину прячет.
- Где у вас тут падснежники растут?
- Чо?
- Цветы блять где тут?
- Цветы? – подозрительна миня так оглядел, - Ну пойдем, провожу.
Идем нах, банки с бутылками сабираем по ходу, за жизнь трем. Так за разговором незаметил как забрели песдец в какую чащу. Уже и ништяки фсе реже попадаюццо. Смарю бля, пряма па курсу кастер гарит. Выходим на поляну, вакруг огня чуваки какиета сидят, руки нахуй греют. Пасчитал на фсякий случай – двенаццать ёпта! Двенаццать месяцеф бля! Толька патрепанные все какието, хотя оно и панятна, канец зимы бля, паизнасились. «Хуя се папал», - думаю.
Дед мой тем временем шапку стинул уважительно, грит типа вот бля, привел, цветоф ему нахуй. Встает старший, древний такой дед в вязаннай шапачке и седой барадой да пояса. Дикабрь паходу. Пасмарел на меня сцуко, прям холодно стало, и молвит:
- А бабло у тя есть?
- А скока надо то?
- Питцот, - сказал аж снег с ёлак пасыпался.
Хуясе, думаю, вримина года карыстные пашли. Но бля хуле делать, двенаццать рыл ёпта! Па карманам пашарил:
- Сто дивяносто тока
- Мало бля
- Скока есть
- Ну ладно, - сука до нитки обирает, а как одолжение делает, - и курево отдаш тогда
- Хуй с табой, - сам потихоньку ф кармане сигареты ис пачки сам у ся пижжю.
- Малой, принеси, - властна так в талпу митнул и снова к огню присел.
Пацан маладой, апрель или май - я не ебу ёпта, падарвался в тимнату и вазврасчаеццо с ахуительным букетом роз. Я блять чо угодно ожидал, смену времен года там, грибы-ягоды нах под ногами, но штоб розы ф тимерязефском парке росли – я ахуел. Дажи сигареты пирикладывать пиристал.
- Чо застыл? – испад шапачки с нихарошим названием «питушок» на меня смотрит и тычет в ебло букетам, - Бабло давай.
- На, - пратягиваю деньги и беру цветы, - А как отсюда выйти?
- Прямо пойдеш, не заблудишся
- Спасибо, - развирнулся было по съебкам …
- Эй, а сигареты?
Природу не наебеш ёпта, отдал ему сваю приму и не прасчаясь слил.
Из леса вышел и к Вальке нах. Иду бля, цвитами любуюсь. Не хуета какая нить, и упаковано красиво. Салафан бля, ленты нах, фсе как надо. Не за проста хуй бабло барыги календарные бирут.
Пришол и в дамафон званю:
- Спускайся ёпта!
- Зачем?
- Сурприз нахуй!
Через минуту уже вылезла бля, дажи тапки не переадела. На лице радость загодя нарисована. Я из-за спины букет достаю, у неё чуть глаза не вылетели.
- Вот … тибе …
- Ой, сладкий мой, спасибо! – и цылаваццо лезет, - Енот, ну ты с ума сошел, такой букет…
- Да лана
- Ой, как пахнут!
- Хуле
- Такие красивые!
Никагда её такой радостной не видел. Вся аж светиццо, букет в руках крутит нах, цылофаном шылестит, ленту расправляет. И бля на етой ленте сцуко падвисла ёпта, улыбка с лица медленна спалзла, слеза навернулась. Посмотрела на меня недобро савсем и хуяк – цвитами в меня кинула. А сама ф падъезд резко метнулась, я дажи дернуццо не успел. Чо за хуйня думаю, поднял букет, фтыкаю в лентачку: «Николаю Марковичу от сослуживцев. Скорбим и помним». В дамафон званю штоб объясниццо, а хуй там. Беспезды полчиса трезвонил, так и не ответила. Жилезные фсетаки у Валюхи маей нервы.
Валюха! Еси ты читаеш ети строки, а ты я знаю сцуко один хуй их читаеш, я хачу штоб ты знала што ето мудацкий маладой месяц чо то напутал а не я. Эти цветы я беспесды тебе купил а не Никалаю Маркавичу. И блять сними наканец трупку, заибала.
З.Ы. Дикабрь нах! А еси и ты читаеш ети строки, ф чом я нимного самниваюсь, дай пажалуста песды етаму весеннему пидару.[/mat]
дык я поддерживаю
И опять Енот.Требуеццо помощ.
[mat]Вчера Валюха мая хуяк, и к маме жить паехала. И главнае из за ерунды ёпта. У нас в субботу встреча одноклассников была, ну бля и не пришол начевать. Причом случайна все получилось, не па маей вине собствинна. Светка все, Соловьева ёпта. Развелась недавна и типа травма у ние психалагическая. Весь вечер мне трендела как адной хуево. Дефка та не асобо кросивая, но груть зато питерачка и волосы в белый покрашены. В школе то чорненькая была. Хуле, паехал провожать, на чай зашол, заадно и пожалел пару раз. Один рас в песду и столькаже в рот. Ну и заснул, разморило, хуле. А эта песда не разбудила нихуя.
В обед только дамой приперся, а Валюха уже сумку собрала. «Скатина!» - тока и сказала. И к маме бля, а куда ей еще подаццо. Ушла так ушла, хуле. На самом деле в разлуке чуфства крепнут, это даже полезно иногда отдельно пожить. Пообедал и лег спать. А ведь мог и к Светке Соловьевой поехать, уже сваю психалагическую травму залечивать. Но бля не поехал, потому што часто ебать пастаронних бап счетаю неправильным. У меня на каждый день Валюха есть, и даже если она далеко не вижу причины предавацца разврату. Нечесна это по отношению к ней. Карочи подрочил на сытый желудак и заснул.
Но это все вчера было, а сегодня на работу прихожу ёпта, и бля естественна сразу в инет. Для ночала полез почту проверить. Завожу пароль, пишет непрально нихуя. Есчо рас – таже камбинация буков. После раза десятого стали мысли нихорошие закрадываццо что чота у меня с паролем хуйня какая та. Полез в «востановление пароля», а там вместо кантрольнага вапроса «Девичья фамилия матери» выдает «Как можно назвать человека, которому насрать на тех кто его любит».
Валюха ёпта! Хуле, сам виноват, пароль надо втайне держать дажи от близких. Но бля ктож знал что она спасобна на такой подлый поступок. Карочи ввожу «скатина» - она так часто ругаеццо. Хуй. «Сволач», «ебанат», «казел» - тажи хуйня. Пашол пакурить. Стаю бля, дым через легкие прапускаю а в голове все вертиццо – кто жи я такой? И тут как озарение: мудаг! Бля, точна мудаг! Акурак выплюнул и бигом к кампьютыру. Пишу «мудаг» - хуй. Вот теперь сижу бля и суко не знаю как себя исчо назвать то. Можит паможите? Кто жи я, ёпта?[/mat]
ГЫЫЫЫ, свинью не пробовал?
Засранец.В гостях у сказки.
[mat]
Чебурашка кончил на лицо Калобка и задумался. Калобок, несмотря на то, что состояла только из головы, не думала никогда, а только счастливо улыбалась беззубым ртом. С заляпанным спермой лицом она выглядела довольно глупо.
«Надо бы комплимент какой-нибудь сказать» - подумал Чебурашка, хотя не умел и не любил этого делать. Он вообще терял всякий интерес к своим партнершам после того, как кончит. Даже более того, он их почему-то начинал ненавидеть, они раздражали его своей навязчивостью и придурковато-счастливыми лицами.
- Ты это…У тебя чертовски красивые дёсны… - выдавил Чебурашка и смутился.
«Блядь, вот хуйню спорол» - вовремя подумал Чебурашка, но Калобок не обиделась, а только преданно посмотрела ему в глаза и произнесла:
- Че, спасибо…
Она прижалась к огромным ушам Чебурашки и щекотно задышала.
- Ты мне щас ухи испачкаешь! – вспылил Чебурашка и вроде не сильно оттолкнул Калобка, однако, она довольно далеко откатилась.
- Что случилось, Че? – Калобок сделала обиженное лицо.
- Ничего.
Чебурашка снова задумался.
«А не ахтунг ли? С чего я взял, что Калобок – она? Действительно, почему я уверен, что Калобок баба?». Он попытался вспомнить, когда впервые назвал Калобка женщиной, но не смог. Этот вопрос стал его сильно волновать, он немного вспотел.
- Слышь, а ты это… Какого полу будешь? – решился на вопрос Чебурашка.
- Че, у меня нет половых признаков. Я не знаю, какого я пола. А ты сам-то какого?
- Мужского, или ты не видела, что у меня хуй есть?
- Не всяк мужик, у кого хуй есть – парировала Калобок.
Она начинала раздражать. То, что Калобок неизвестного полу, Чебурашку совсем расстроило. «Что же я выебал только что? Ну почему я не задумался об этом раньше?» Чебурашку охватило отчаяние, к горлу подступила тошнота.
- Ну, хоть родители у тебя есть? Они-то тебя кем считают? – не унимался Чебурашка.
- Меня выпекли, Че – Калобок по-прежнему преданно смотрела заляпанными глазами и придурошно улыбалась.
Чебурашка немного посидел, переваривая услышанное. «Я выебал хлеб» - подытожил он.
Че встал, прошел в конец комнаты и достал лопату с антресоли. Затем он подошел к Калобку и со всего размаху ударил ее лопатой, приплюснув к полу. Он небрежно раскатал ее в лаваш и забросил в духовку.
«Заибись. Даже крови нет, не то что у этих….»[/mat]
СлиффНеЗощитан.Где Ёжик.
[mat]Этот телефон был – единственное, что я взял из родительского дома, уходя.
Авторитетный, массивный, выполненный в две краски (кофе с молоком и шоколад), басовитый, с толстым диском прозрачного пластика, вмещавшим под собой и благородные черные цифры, и соответствующие буквы. Он стоял на столе в отцовском кабинете. Как же это было здорово: набрать по буквам «ГДЕ ЕЖИК» и с подвыванием, замогильным голосом спросить:
- Где ёжиииыыык?
И услышать приятный, с легким прононсом баритон профессора Аршанина:
- Когда же закончится это хулиганство? Какой еще ёжик, молодой человек?
В семидесятый раз это было не менее увлекательно, чем в первый. Были и другие варианты, например «где баба?», или «где елка?», но там быстро бросали трубку, бывало, что и ругались. А профессор был добр и терпелив, у него было двое сыновей и трое внуков. Он жил в соседнем доме.
…Я уходил со скандалом: жить со своей первой женщиной на первой съемной квартире, где была розетка, но аппарата – не было. Попроси я что другое, скорее всего, мне бы просто отказали, или презрительно дали денег (в семнадцать лет я очень нагло заявил о своей самостоятельности), но я просил телефон. И отец – понял: этот кусок дома и детства, отрекшись, я все же хочу сохранить. Не говоря ни слова, он отсоединил провод и вручил мне шоколадно-кофейное чудо советского дизайна.
А аппарат – испортился…
Не сразу, конечно. Просто с годами стал работать все хуже и хуже.
Я заметил, например, что мне совсем перестала звонить зеленоглазая красавица с летящими по ветру рыжими кудрями, в бело-зеленом платье в широкую косую полоску. Она спрашивала:
- Что в школе, сыночка?
- Пятерка по математике, мамуль! – кричал я в шоколадную трубку. – И по географии четыре с плюсом!
- Умничка мой с плюсом, - говорила мама. – Я через час освобожусь – подходи к остановке, съездим в булочную?
И я, конечно, шел. И в очередном синем пузатеньком троллейбусе мелькало белое, рыжее и зеленое, я прыгал в двери и целовал маму, не претендуя на самостоятельность, и мы ехали еще две остановки – до булочной. И однажды, углядев освободившееся местечко, заявил на весь троллейбус:
- Мамуль, садись скорее, ведь тебе уже целых сорок лет!
Все, что не было белым, рыжим и зеленым, сделалось вдруг пунцово-алым. По-моему, это тоже было красиво. И несколько женских голосов тут же подтвердили мою догадку, назвав меня «маленьким рыцарем», и только один хриплый мужской произнес, как мне показалось, с разочарованием:
- Не, ну надо же… никогда бы не подумал…
…Где все это? Нет, и сегодня на мой телефон иногда звонит очень немолодая, не очень здоровая, увлеченная дачным хозяйством женщина. Я люблю ее, она меня – тоже. Но та, зеленоглазая и золотоволосая красавица-мама, чувствую, окончательно запуталась где-то в пропыленных медных кишочках старого телефона. И – не может мне дозвониться…
Вряд ли когда ликующим апрельским утром мой аппарат разразится какой-то особенно торжественной трелью, и я, схватив трубку, услышу веселый и бешеный (успел выпить, что ли?) голос дяди Толи, сослуживца отца:
- Мелкий, ты? Батю свистать к аппарату, живо! С какой еще собакой, куда? Из-под земли достань! Завтра им вручают премию Совета Министров!
Потом трубку перехватил старший брат. И я, изгнанный из кабинета, слушал под дверью вполне невнятные слова о каком-то самолете (разработанным в отцовском КБ), который «расчесочкой» пронесся над каким-то афганским ущельем (с непроизносимым именем) и «снес яичко тютелька в тютельку» туда, куда прежде и за пять километров было не подступиться…
Не позвонит… Нет КБ, и Совета Министров нет, а с Кабулом у нас прочные торговые связи, мы гордимся стабильным ростом товарооборота – одного чистейшего героина в год поставляют до двухсот тонн! А по ущелью с прекрасным именем на фарси, где некогда с советской «расчесочки» упало «яичко», стройными рядами идут к границе драг-караваны, надежно прикрытые с двух сторон и талибскими, и пендосскими штыками – что бы там не брехали по этому поводу СМИ.
Батя… Сколько мог, ты защищал страну от этой нечисти. И несколько поколений – отстоял. А тех, кто младше, меня в том числе – уже не смог. И напрасно ты пилишь себя: мол, «где-то мы сблядовали». Тут нет твоей вины, и не нужно раздражаться перед дибилятором, играя в свое стариковское политсру. Ты так и не понял, какая силища стояла против вас? А потом вас бросили одних – и где тебе было, с горсткой друзей, совладать с этой жадной громадой? И я тебе не помог, хуже того – умыкнул телефон…
А брат? Разве позвонит он, не пожалев двушки, из автомата, разве заорет:
- Джоник, бегом во двор за Учколлектором, тут собаки трахаются!!!
И разве будем мы смотреть: я – с немым восторгом первоклашки, а он – со снисходительной ухмылкой четырнадцатилетнего пацана, на чудо природы – двух дворняг, которые «попами склеились и никак не расклеятся»?
Брат бы, может, и позвонил, да некогда ему, сам трахается как собака: две жены, дети, дом недостроенный, деньги нужны. Я понимаю его: жен-детей-домов у меня хотя и нет, зато есть целый выводок каких-то холодножопых блядей, на согрев которых тоже нужны деньги. Бляди на городской телефон не звонят, предпочитают мобильный – плоский, маленький и безликий «Сименс». Выбирают для звонка моменты, когда я делаю деньги. И «деньги», как сговорившись, звонят – и тоже на мобильный – как правило, в те моменты, кода я развлекаюсь с одной из этих пустопорожних, хихикающих шлюшек, ища в их организмах хоть толику того тепла, которую, по идее, должна давать мужчине женская любовь.
А старый телефон – молчит… И никогда не прозвонится по нему та единственная, от звуков голоса которой, бывало, разом теряли силу законы гравитации… Я очень любил тогда опровергать старые законы, доказывать новые теоремы – для нее, чтобы она улыбнулась. И главная теорема, которую я, взбунтовавшийся кретин, наконец доказал – что не с ней одной Земля бывает невесомой… Почему именно она так и не простила мне этого доказательства? Ведь все, бывшие после нее – прощали, и довольно легко?
А может, и к лучшему… Она в разводе, живет с доктором каким-то, у них симбиоз: когда сердце прихватывает, доктор ее пользует на дому. А ведь у нее и раньше прихватывало частенько, вот только – не страшно. И лучшим средством от этого недуга были – мои руки, мои губы. Я бы и сейчас не сплошал, пожалуй, да вот телефон испортился, барахлит. Не узнать вовремя, не поспеть… так и не рисковать лучше. Пусть все останется, как есть.
И друзья, которые остались, звонят все реже и реже, да и то:
- Привет, старик, чертовски рад слышать, давно не виделись!
- Да, давно.
- Надо бы, черт возьми, встретиться, посидеть, потолковать о том, о сем!
- Да, надо бы. Давай в эти выходные?
- Ой, в эти… боюсь, вряд ли… понимаешь ли, старик…
Я – все понимаю. Раньше вы ничего не боялись – ни в будни, ни в праздники – теперь боитесь… аппарат ли так исказил ваши голоса? Суди вас Бог, не я. Я-то по-прежнему ничего не боюсь, да хуле толку в моем бесстрашии? Ну, тренькнет в кои веки осипший звонок, схватишь трубку цвета залежалого шоколада, услышишь далекий и нежный девичий голос, а он тебе:
- Извините, можно отнять у Вас несколько секунд Вашего времени? Спасибо. Вас беспокоят с телеканала «Пиздопропажа ТV», мы проводим социологический опрос. Скажите, какой телеканал Вы сейчас смотрите?
- Милая, я выкинул свой дибилятор с балкона два года назад, когда на нем вырос слой пыли в палец толщиной, - пытаюсь шутить.
- Благодарим за ответ. Ваше мнение очень важно для нас. Всего Вам…
- Девушка, а мне очень важно ваше мнение: может, выпьем по чашечке кофе сегодня вечером? А после кофе…
…би-ип… би-ип… би-ип… Даже не обиделась, просто разговор исчерпал себя – и повесила трубку. Таких унылых остроумцев, как я, в день ей надо обзвонить пару сотен, с каждым не нашутишься – останешься без колбасы.
Да это б еще ладно, все ж – живая душа. А в последние времена все больше механический мужик звонить повадился. Трубку возьмешь, а он тебе – в час по чайной ложке – втирает: мол, ты, мудак, в прошлом месяце (по запарке) позвонил с городского телефона на чей-то мобильный. И теперь тебе, мудаку этакому, предстоит взять (хуй знает где) новую квитанцию на оплату переговоров (потому что старую ты проебал – выкинул вместе с кучей бумажного спама из почтового ящика), явиться в Сбербанк (до 19.30), и внести на счет Петровского телефонного узла оплату за переговоры в размере 6 рублей 60 копеек. А не то – отключим связь.
Да ебись ты в рот, мразь, мудило электронное – отключай!!! В хуй бы мне не всралась твоя ебаная связь, по которой только блять и слушать, что тебя, пидара крытого. Три дня сроку он мне дает, хуеглот поганый…
А с другой стороны, поставленный срок – это даже неплохо. За эти три дня я успею разобраться: нужен ли мне стационарный телефон в принципе? Не пора ли избавляться от него – так же решительно, как мы избавились от черно-белых телевизоров, катушечных магнитофонов, печатающих машинок, проводных радиоприемников, бумажных книг?..
И самым первым делом, пока еще есть связь – с детством, со всем этим отошедшим, нелепым, но уютным мирком – позвоню-ка я вот куда…
…тррррынц… тррррынц… кряхтит диск старого аппарата, пружину один раз уже меняли… «Г», «Д», «Е»… а голосок-то не заменишь, две пачки сигарет без фильтра в день, не считая всего прочего… «Е», «Ж»… и что-то скажет мне профессор Аршанин, узнает ли он меня? …«И», «К»… ту-уу… ту-уу…
- Алло? Слушаю Вас?
Далекий, милый, нежный девичий голос… Внучка? Невестка?
- Где ёжик?
- Ежик Абдулвахитович сейчас уехал в мэрию на заседание комиссии по малому и среднему предпринимательству. Чем могу быть Вам полезна?
- … … …
- Алло?
- Простите, куда я позвонил?
- Это приемная генерального директора ООО «Мегаказбек Плюс». Ежик Абдулвахитович вернется, ориентировочно, через два часа. Может быть, что-нибудь ему передать?
- Врешь ты, сука, – внезапно срываясь и леденея от ненависти, хриплю я. – Ежик никогда не вернется! Он умер, понимаешь ты это, мразь? И ничего ты ему не сможешь передать, понятно? Его никогда больше не будет! И не пизди о том, чего не знаешь, тварь ты офисная, прошмандовка, - и, не дослушав скрипящих «Что?! Кто говорит?!? Откуда вы..?», с лязгом и дребезгом грохаю трубку на никелированные рычажки.
С протяжным стоном лопается что-то в потрохах телефона и, горестно прошуршав, замирает. Пружина наборного диска – что же еще? Снимаю трубку – гудок пока есть. А диск – заклинил, и позвонить больше нельзя – ни ёжику, никому. И гудок в трубке – как траурная сирена, прощальный салют всему, что не вернется.
Все. Трубит гудок – ровно минуту. Вот теперь уже окончательно – все.
Выдергиваю аппарат из розетки, борюсь с искушением тут же и грохнуть его об пол, изо всех сил, чтобы вдребезги… Нет. Пусть память останется.
Наматываю на уголок аппарата, в несколько витков, телефонный провод. В таком виде, с траурной лентой наискосок, телефон вдруг делается похожим на скромный, но достойный надгробный камень, выдержанный в стиле эпохи – той эпохи, которой и предстоит под ним лежать. В таком виде и ставлю его на шкаф – покрываться пылью и молчать. Отныне – молчать.
Покойся с миром, ёжик.[/mat]
Грустно
Только не представляю, как можно набрать "где елка", если "л" - одиннадцатая буква
There are currently 1 users browsing this thread. (0 members and 1 guests)
Ваши права в разделе
Ответить с цитированием
